Пастернак Борис — Автобиографическая проза

Литературная композиция
Фрагменты книг:
«Охранная грамота»,
«Люди и положения»
Читает Александр Кутепов
Режиссёр — А. Николаев
Звукорежиссёр — Л. Должников
Редактор — Т. Тарновская.
Оформление художника С. Нелюбина

Поэт всегда обращается к людям и надеется быть услышанным. И Борис Пастернак надеялся тоже. Но меньше всего он рассчитывал, что не только стихи его, но прозу — «опыт автобиографии», начатый в конце 20-х годов и завершённый в 50-х, — кто-то будет читать с эстрады, обращаясь к массовой аудитории.
Но такое время наступило, мы тому свидетели. В огромном Зале имени Чайковского при абсолютной тишине зрителей звучали страницы этой прозы.
Артист Александр Кутепов отважился стать посредником, проводником такого неожиданного разговора поэта — не с читателями, а со слушателями. Перемена адреса, как ни странно, многое заново открыла в самом Пастернаке. Было принято (удобно во всех отношениях) делить его на раннего («сложного») и позднего («простого»). Но вот А. Кутепов вольно соединяет тексты «Охранной грамоты» и строки книги «Люди и положения», написанной через тридцать лет. И только знатоки могут уловить, где кончается ранний Пастернак и где начинается поздний.
Мы не чувствуем искусственности в этом соединении, хотя сам Пастернак строго заметил, что первая книга его прозы, «к сожалению, испорчена манерностью, общим грехом тех лет».
Разумеется, артист, следуя за автором, проявляет своё неприятие «манерности» и свой отбор, но органичность прозаического монолога поэта объясняется не только этим. Переведённое в звучащую речь, художественное слово заставляет передумывать заново соотношение «простого» и «сложного».
В родстве со всем, что есть, уверясь
И знаясь с будущим в быту.
Нельзя не впасть к концу как в ересь
В неслыханную простоту.
Эти строки часто цитируются, они стали известной формулой творческого пути не одного только Пастернака. В них указание на то, что «неслыханная» — идеальная — простота ждёт к концу как награда, как итог поисков и трудных прорывов к истине, к людям. Всё так — и не совсем так.
Александр Кутепов не стремится выбрать только, простое, всем доступное. Он нередко находит интонационную форму сложному — сложному ходу мысли, сложной стилистике, фразам, которые перенасыщены образами, предельно туго набиты ими. И хоть все «актёрские» задачи сведены к минимуму — Кутепов ничего не «играет» и никого не «изображает», — одна такая задача (или роль) остаётся, и её выполнение всё решает.
Артист делает своим то, что ему, исполнителю, может принадлежать. Он как художник принимает на себя состояние, в котором пребывал Пастернак, раздумывая о себе и об искусстве. Актёр по-своему проживает ту же сосредоточенность, тот же напряжённый поиск слова, ту же радость его находки. Потому, слушая всё это, думаешь не о разнице между ранним и поздним Пастернаком а о непрерывной связи того и другого,  Да, он один и тот же  — в молодости и под конец жизни. Был самим собой и собой остался.
Сверхдинамичный, стремительный в своем движении художник прост в самом сложном и отнюдь не всем и не сразу доступен в своей простоте. Любая банальная простоте не принимается им, она перепроверяется напряжённой духовной работой, которая итогом имеет слово и мысль, очищенные от всякой банальности.
Что же касается усложнённой формы, то найденная интонация нередко объясняет и оправдывает эту трудность, не отброшенную в черновики,  но, видимо, необходимую — некоторые мысли Пастернака равны прозрениям, но их, как подарок, ещё нужно освободить от упаковки.
Детство. Музыка. Любовь. Начало поэзии. Маяковский. Смерть поэта. Примерно так можно обозначить отобранные вехи «ряда воспоминаний», которые (уточняет Пастернак в письме 1932 года) сами по себе «не представляли бы никакого интереса, если бы не заключали честных и прямых усилий понять с их помощью, что такое культура и искусство, если не вообще, то хотя бы о судьбе отдельного человека». Удивительное дело — люди, краски, факты детства, пришедшегося на конец прошлого века, исчезли навсегда. Мы не знаем, не видели ни извозчиков, ни экипажей, ни гостиных, где даются домашние концерты, чернеют сюртуки мужчин, а «дамы до плеч высовываются из платьев, как именинные цветы из цветочных корзин». Увы, мы не видели и того старика, который приезжал в дом художника Леонида Пастернака слушать музыку и которого не раз рисовал хозяин дома. А «это был Лев Николаевич», — говорит про старика Борис Пастернак. «Духом его был пропитан весь наш дом». Не мы видели, как уже безмолвный Толстой лежал в комнатке начальника станции Астапово. Всё это когда-то, в юности, видел другой человек. Но его художественная впечатлительность становится уже нашим достоянием и даже как бы нашей памятью. Вдруг понимаешь ещё раз, что именно толстовское начало — в самом широком, не только литературном, но общекультурном значении — Пастернак воспринял и унаследовал, можно сказать, генетически — через отца, через свою семью и среду, в которой вырос, наконец, через эпоху, которую Лев Толстой осчастливил и одухотворил своим в ней присутствием.
Как же рассказать было об этом, как не в прозе? И как можно не рассказать об этом, стараясь понять, «что такое культуре и искусство»?
Ещё одно расхожее мнение теряет всякий смысл — иногда Пастернака рисуют вне быта. Как это неверно! На многое когда-то указала Марина Цветаева, при том, что сама отвергала всё, что «добротно, душно, неизбывно», и чуть ли не молнии призывала на «дубовый быт». Это она заметила, что быт для Пастернака — что земля для шага, при том, что сам всегда в движении и всегда «на свежем воздухе». Это так — в стихах. Но в пастернаковскую прозу с тем же правом, что у Толстого, и с такой же обязательностью, великолепной поступью вступает реальный русский быт, быт эпохи, точнее — двух эпох. Именно зоркость к быту, к приметам этой земли и ко всему, чем окружён человек в повседневности, — именно это сообщает прозе Пастернака уникальную осязаемость, почти невозможный, волшебный объём и выпуклость.
«Лирика Пастернаке тоскует по эпосу, как она тоскует по широко понятой действительности», — пишет Д. Лихачёв а предисловии к прозаическому сборнику поэта. «Тоскует» в данном случае не значит «скорбит», «печалится», но — ищет, тянется, притягивается и притягивает. То же самое можно сказать о прозе. Она пропитана ощущением истории, притягивает к себе наш исторический опыт и наше современное, историческое сознание. Слушая эту прозу, понимаешь ещё раз, что имел а виду поэт, сказав: «Я стал частицей своего времени и государства».  
Д. Лихачёв справедливо видит в свободном строении этой прозы своеобразный «бунт против всего косного и неподвижного. восстание против устоявшихся жанров и ограничений». Рухнул старый строй, всё пришло в движение — и это движение вобрал и отразил в себе художник, найдя для своего рассказа об этом ту форму, которая никаким жанром не связана и никакому внутреннему движению не мешает. Казалось бы, какие разные, несовместимые фигуры Толстой и — Маяковский. Пастернак отнюдь не доказывает их совместимость, он будто сам удивляется, как совместились два эти человека в его жизни, как властно вошли в его внутренний мир и расположились в нём, не мешая друг другу. Великолепен портрет Маяковского, написанный. Пастернаком. Словно «написанный» тут говоришь как о живописце, как о мастере, который подобно В. Серову и Л. Пастернаку, угадывает самую суть модели, чтобы найти ей на полотне лёгкую, идеально точную линию и цвет. Пастернак написал портрет Маяковского, блистательный по выразительности,  но, что ещё важнее, откровенно, как на исповеди, рассказал о нём в своей, Пастернака, жизни, — от первого счастливого потрясения и далее, по всем пересечениям, вплоть до конца. Ни созданный им образ, ни всё повествование не претендует на объективность, напротив, отстаивает право на крайнюю субъективность. Это страстный рассказ, где всё важно, всё имеет оправдание — длинные фразы и короткие, то щедрость, то скупость, то оборванная строка. Всё выражает и бурю чувств, и длительность его — чувство братства, разрыва, непонимания и,  наконец, потрясения от разлуки, уже навсегда.
Слушая этот рассказ, видишь не одно лицо а два — Маяковского и Пастернака, не одну судьбу, а две, очень разных. Каждая по-своему трагична и высока.
Свой рассказ Пастернак начинает с младенчества, с детства. Потом он как бы на наших глазах взрослеет.  Но, как сказала про него Анна Ахматова, «он награждён каким-то вечным детством». И правда, его отношение к жизни всегда полно того любопытства и доверчивой расположенности, которые обычно покидают человека со временем, сменяясь уверенностью знаний и опыта.  А. Кутепов точно находит основную интонацию рассказа — в ней неизменно присутствует удивление, предшествующее открытию.
«Ощущения младенчества складывались из элементов испуга и восторга». Ребёнок пугается незнакомой музыки, — к материнскому роялю он привык, но «тембры струнных», впервые услышанных, «встревожили, как действительные, в форточку снаружи донёсшиеся зовы на помощь и вести о несчастье». Вслед за Пастернаком мы понимаем, как естественно для человека это первоначально-цельное, неразъёмное восприятие жизни и искусства. Искусство как бы уже включено в жизнь. Нужно только найти его и найти этому открытию название.
Слушая прозу Пастернака, присутствуешь при таинстве «называния» мира, людей и предметов в нём, В итоге нам будто подарен поэтически названный мир, — ещё один, в приложение к тому, которым мы окружены. Мы стали богаче.
В том, как подаётся артистом слово поэта, в той мере сосредоточенности и такта, которая проявлена, я вижу (слышу) присутствие ещё одного человека. Это Дмитрий Николаевич Журавлёв, как режиссёр, стоявший рядом с исполнителем.  То, чем владеет Журавлёв, мастер художественного слова, воспитанный стихом Пушкина и прозой Толстого, теперь продолжило себя в другом актёре, то есть наглядно проступило как культурная традиция и как результат человеческого усилия. У Пастернака об этом прекрасно сказано: «Культура не падает в объятья первого встречного». И ещё: «Всем нам являлась традиция, всем обещала лицо, всем, по-разному, своё обещанье сдержала, все мы стали людьми лишь в той мере, в какой людей любили и имели случай любить».