Хармс Даниил — Анекдоты. Случаи. Рассказы. Стихи

«Меня интересует только «чушь», только то, что не имеет никакого практического смысла. Меня интересует только жизнь в своём нелепом проявлении. Геройство, пафос, удаль, мораль, гигиеничность, нравственность, умиление и азарт — ненавистные для меня слова. Но я вполне понимаю и уважаю: восторг и восхищение, вдохновение и отчаяние, страсть и сдержанность, распутство и целомудрие, печаль и горе, радость и смех».
«Такой странный коктейль эстетических ценностей при незаурядном поэтическом даровании должен был дать весьма интересные результаты — и дал их». (Е. Евтушенко)
В сочинениях для «взрослых» детская игра в чепуху превращается в бытовой абсурд. Литература абсурда оказалась идеальным выражением всех тех ужасов, всех тех нелепостей, которые происходили вокруг, которые и породили этот самый абсурд, его мышление. Хармса занимала абсурдность существования, действий, поступков отдельного человека или группы людей, помноженная на абсурд самой жизни, бытия. Он не так уж много придумывал, сочинял эту «чушь», замешивая её на чудном, странном, —  он лишь фиксировал на ней своё внимание. Ему было совсем просто извлекать смешное, весёлое из нелепой «чуши», которая составляла суть его мыслимых и немыслимых историй, и когда ни о каком абсурде как литературном направлении никто не 
помышлял, — он вместе со своим другом Александром Введенским, каждый по-своему, прокладывал это направление. Хармс ощущал себя новатором в литературе и поэтому чувствовал себя одиноким. (»Нет уважения ко мне писателей. Нет между ними подлинных искателей», — записал он в 1933 году).
Рассказы и сценки из цикла «Случаи», посвящённого жене Марине Малич, несмотря на весь их лаконизм (некоторые вещи — в треть страницы) и фантасмагоричность, удивительным образом передают и атмосферу, и быт 30-х годов. Их юмор — это юмор абсурда. Хармс прекрасно сознавал, что такой юмор может быть не всякому понятен, и всё же не отказывался от него. В заметках «О смехе» он говорил: «Есть несколько сортов смеха. Есть средний сорт смеха, когда смеётся весь зал, но не в полную силу. Есть сильный сорт смеха, когда смеётся та или иная часть залы, но уже в полную силу, а другая часть залы молчит, до неё смех в этом случае совсем не доходит. Первый сорт смеха требует эстрадная комиссия от эстрадного актёра, но второй сорт смеха лучше. Скоты не должны смеяться».
Макс Фрай считает, что «русская литература не заслуживает Хармса», что «в Небесной Канцелярии планировали. очередной подарок каким-нибудь англичанам», так как «высокое искусство абсурда — это их исконная специализация», но «позже выяснилось, что Хармс, как ни странно, позарез нужен огромному количеству читателей. Его любят особенной любовью. Нет другого автора, которого бы пародировали столь активно и анонимно. Хармса не пародируют только ленивые».
«Литература Хармса действительно сродни геометрии Лобачевского. Он расставляет знаки на бумаге таким образом, что на глазах читателя начинают пересекаться параллельные прямые; непрерывность бытия отменяется; знакомые слова отчасти утрачивают привычное значение, . живые люди становятся плоскими и бесцветными, как плясуны в театре теней; да и сама реальность
разлетается безжалостным пером на мелкие осколки. Я не знаю писателя более ужасающего, чем изящно ироничный Хармс. Его смертельное оружие — невинный цинизм ангела (по меньшей мере — инопланетянина), слегка шокированного незамысловатой нелепостью человеческого устройства».
«Мир ловил, но так и не поймал Хармса (убил — да, конечно, но не поймал); а «значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом». (М. Фрай)